которого я содрогнулся, невольно припомнив местные поверья о духах-пересмешниках, населяющих наши горы. Сердце мое вдруг часто и громко застучало. Минуту-другую я не в силах был отвечать, у меня даже закралось сомнение: уж не лишился ли я навсегда голоса и дара речи? И тут вдалеке залаяла собака. Неужто Лэсси? Так звали собаку брата – большую неказистую колли с нелепой белой мордой. Отец не упускал случая пнуть ее мимоходом, отчасти за ее неприглядность, отчасти за то, что она принадлежала моему брату; и всякий раз Грегори свистом подзывал Лэсси к себе, и они на пару отсиживались где-нибудь в сарае. На моей памяти отец раз или два все-таки устыдился своего поступка, когда бедная колли взвыла от неожиданного удара, но, чтобы не корить самого себя, он вымещал досаду на брате, который, по его мнению, не умел научить собаку простейшим правилам. Такому олуху доверь лучшую в мире овчарку – он и ее испортит: где это видано, чтобы собака грелась в кухне у очага! Грегори ничего на это не отвечал, будто и не слышал, и лицо его оставалось неподвижным, отсутствующим, сумеречным.

Да! Вот опять! Сомнений нет, это Лэсси! Теперь или никогда! Я снова обрел голос и закричал: «Лэсси! Лэсси! Ко мне, Лэсси, ради бога!..» Один миг – и огромная беломордая псина уже радостно кружила и скакала у моих ног, с опаской заглядывая снизу вверх мне в лицо своими умными, настороженными глазами, словно побаиваясь, не вздумаю ли я приветствовать ее пинком, как случалось прежде. Заливаясь счастливыми слезами, я наклонился и ласково потрепал ее. Мой разум, как и тело, с трудом мне подчинялся, и я не мог рассуждать здраво, но одно я понял: помощь на подходе. Неясная серая фигура все отчетливее проступала на фоне сомкнувшейся вокруг меня темноты. Это был Грегори, закутанный в походный плед.

– Грегори! – только и вымолвил я и повис у него на шее, не в силах больше выдавить ни слова.

Он всегда говорил неохотно и сейчас тоже не сразу мне ответил. Помолчав, он сказал, что нам надо идти, если жизнь дорога, – надо постараться отыскать дорогу к дому, но главное – идти, а не то мы насмерть замерзнем.

– Ты разве не знаешь дорогу домой?

– Да знал вроде, пока шел вперед, но теперь сомневаюсь. Снег слепит глаза, а под конец я много кружил, боюсь, заплутал.

У него был пастуший посох, и, прежде чем сделать шаг, он втыкал его впереди, и мы, крепко прижавшись друг к другу, довольно благополучно одолели небольшое расстояние – во всяком случае, не сорвались вниз со скалы, – но до чего же медленно, нога за ногу, мы с ним шли! Я заметил, что брат больше полагается на Лэсси и, доверяя ее инстинкту, просто следует за ней. В темноте различить что-то можно было лишь в нескольких шагах, и он все время подзывал собаку, примечая, откуда она бежит, – туда и мы шли мучительно медленно. Это томительное продвижение меня не согревало, и я чувствовал, что кровь буквально стынет в жилах. Каждая косточка, каждая поджилка сперва ныла, потом как будто набухала и немела от пронизывающего холода. Брат переносил стужу лучше – сказывалась привычка ходить по холмам в любую погоду. Он ничего не говорил, только часто окликал Лэсси. Я очень старался держаться стойко и не ныть, но скоро на меня стала наваливаться смертельная, роковая сонливость.

– Больше не могу идти, – сказал я, едва ворочая языком.

Помню, как я вдруг заартачился, уперся – и ни с места… Спать, а там будь что будет. Уснуть хотя бы на пять минут. А если сон обернется смертью, и пусть – я все равно посплю.

Грегори остановился. Я думаю, он понял, что, жестоко страдая от холода, я дошел в своем состоянии до некоторой опасной черты.

– Пустое дело, – сказал он как бы себе самому. – Мы не ближе к дому, чем в начале пути. Вся надежда на Лэсси. Ну-ка, завернись в мой плед, малыш, и ложись вот тут, с этой стороны, тут ветер тише. Заползай поглубже под уступ, прижмись к скале и лежи смирно, старайся удержать тепло. Погоди! Есть у тебя что-нибудь такое… чтобы дома узнали?

Я недовольно поморщился: зачем он мешает мне спать? Но он не отставал, и я вынул из кармана узорчатый носовой платок, который тетя Фанни самолично для меня подрубала. Грегори взял платок и повязал его Лэсси на шею:

– Домой, Лэсси! Домой, живо!

И несчастная беломордая псина стрелой умчалась в темноту. Теперь можно было спокойно лежать. Сквозь полузабытье я почувствовал, что брат заботливо меня укутывает, но чем – я не знал и знать не желал. Я был слишком туп, слишком эгоистичен, слишком глух ко всему, чтобы думать, иначе сообразил бы, что укрыть меня на неприютном голом камне можно лишь тем, что другой снял с себя. Я был рад, когда он перестал меня укутывать, перестал тормошить и сам тоже лег, притулившись к моей спине. Я взял его за руку.

– Ты-то не помнишь, малыш, как мы лежали вот так же подле нашей матушки, когда она умирала. Она тогда вложила мне в руку твою маленькую ручку… Она и сейчас, поди, смотрит на нас. Может статься, мы скоро с ней свидимся. Ну да на все воля Божья!

– Милый Грегори… – пробормотал я и теснее прижался к нему: так было теплее.

Он все говорил, опять что-то о нашей матушке, и под его бормотание я уснул. В следующее мгновение – так мне показалось – я услышал у себя над головой множество голосов… Надо мной склонялись чьи-то лица… Блаженное тепло разливалось по телу. Я лежал дома в своей постели. Теперь мне отрадно думать, что первое произнесенное мной слово было: «Грегори?..»

Стоявшие вокруг меня испуганно переглянулись – строгое лицо отца пыталось сохранить привычную суровость, но губы его задрожали, и глаза наполнились непрошеными слезами.

– Я бы отдал ему половину своей земли… Я благословил бы его, как родного сына… Господи! Я встал бы перед ним на колени и просил бы его простить мое жестокосердие!..

Больше я ничего не слышал. В голове моей закружился вихрь, увлекая меня назад в объятия смерти.

Лишь несколько недель спустя я начал медленно приходить в себя. Когда я очнулся, то увидел отца: он не отрывал взгляда от моего лица, волосы у него побелели, руки тряслись.

О Грегори мы больше не упоминали. Просто не могли говорить о нем. Но он странным образом поселился в наших